Драгун Алексей Макарович, родился 15 января 1927 года в Белоруссии, на железнодорожной станции - Тощица, Быховского района Могилевской области. Национальность - белорус.

      Родители: отец - Драгун Макар Степанович (годы жизни: 1885-1955) - рабочий. 

Мать - Анна Казимировна (годы жизни:1888-1963) - домохозяйка.

      Кроме Алексея в семье было еще три брата (все были военнослужащими, участниками Великой отечественной войны):

Иван - подполковник (годы жизни:1912-1995),

Василий 1914 года рождения, капитан, умер в 1977 году;

Владимир 1916 года рождения, старшина I статьи, погиб в 1942 году на Баренцевом море вместе с подводной лодкой М-173, на которой служил.

      Отец родился в 1885 году в Минской губернии Паричского уезда в деревне Поганцы (по дореволюционному административному делению). Сейчас это Гомельская область, Светлогорский район, деревню стали называть Пагонцы из-за неблагозвучного её первоначального названия (Поганцы).

      Семья деда Алексея — Степана Ивановича была крестьянская (по советской градации её можно было бы отнести к крепкосередняцкой). В семье деда вместе с Макаром было семь сыновей и три дочери. Итого с родителями — 12 человек едоков и работников. Дед сначала всех держал в «кулаке» — в одной большой семье, и женатых на «вольные хлеба» не отпускал — не отделял в самостоятельное хозяйство. Так что жёны сыновей (снохи) тоже вливались в эту большую семью, вместе с нарождавшимися детьми (внуками). Дед Степан умер в 1923 году на 71 году жизни, так что колхозного «счастья» он не хлебнул. Алексей родился в 1927 году и деда не видел.

      В 1908 году отца – Драгуна Макара Степановича призвали, как тогда говорилось, на действительную военную службу.

      Служили в те времена уже не 25 и не 10 лет, а только 3 года, как это было почти до наших дней. До призыва отец закончил церковно-приходское училище. Так что по тем временам он был сравнительно грамотным человеком.

      Службу отец проходил в пехотном полку, дислоцированном в г. Рига северо-западного края. В 1911 году военная служба отца закончилась. Возвращаться в глухую белорусскую деревню, затерявшуюся среди полесских болот, лесов и песков отец не хотел. Как примерному дисциплинированному солдату, да ещё и «грамотею», командир полка дал отцу рекомендательное письмо для устройства на работу на железную дорогу. На одной из близлежащих к Риге железнодорожных станций под названием «Царский лес» начальником станции служил брат командира полка. Вот к нему и прибыл с рекомендательным письмом Макар Степанович, как сейчас назвали бы его — «дембель». Макару к концу службы уже «стукнуло» 25 лет. Пройдя необходимый курс обучения, он работал стрелочником, сцепщиком и даже составителем поездов.

      Сцепщик в те времена — это очень опасная профессия. Сцепка вагонов и платформ в состав и расцепка состава повагонно или по группам вагонов происходила не автоматически, как в наше время, а вручную. Сцепщик стоял между рельсами пути у торца вагона. При столкновении буферов двух вагонов машинисту подавался условный сигнал свистком, флажком или рожком, по которому машинист резко тормозил, чтобы не пришёл в движение стоящий неподвижно вагон, к которому прицеплялся подгоняемый паровозом вагон. В это время сцепщик должен был накинуть на крюки вагонов толстые тяжёлые цепи противостоящих вагонов и натянуть их при помощи винтовой системы, чтобы цепи при движении состава не слетели с крюков и состав «не расцепился». Если машинист малоопытный или прицепляемый вагон имеет большую массу (загружен тяжёлым грузом) — вся система (паровоз и два вагона) всё же начинает движение. Сцепщику после сцепки нужно быстро выскочить из-под сцепленных вагонов. Если система набрала ход, сцепщик мог попасть под колёса вагонов и погибнуть или остаться без ног. Иногда сцепщика раздавливало буферами вагонов, если он замешкался и не успел стать посреди пути. Бывали и другие причины гибели сцепщиков. Как сейчас сказали бы, процент гибели сцепщиков среди железнодорожников был самым высоким. Это и побудило конструкторов разработать автоматическую сцепку, когда вагоны сцепляются при столкновении один с другим, а расцепляются простым поворотом рычага сбоку вагона. Автоматическую сцепку внедрили только в 30-х годах XX столетия.

      Мать Алексея Макаровича – Уршуля Казимировна Авинь родилась в 1888 году в Виленской губернии Свентянского уезда в деревне Багдюны. Это по дореволюционному административному делению. В настоящее время Вильня (Вильнюс) и Свентяны отошли к Литве. Но Багдюны и другие деревни остались в составе республики Беларусь.

      В 1904 или 1905 году мама уехала в Ригу в поисках работы. Остановилась у родного брата Иосифа, который уехал на заработки в Ригу ещё раньше и уже был женат. Поработав на одной или двух фабриках, она устроилась вскоре на фабрике товарищества «Проводник». Заводы этого акционерного общества производили электротехнические и резинотехнические изделия и были известны по всей России. Работала мать на «Проводнике» до марта 1914 года. Уволили её за участие в забастовке.

      В 1911 году Макар и Уршуля познакомились и вскоре поженились. Молодая жена приняла православие и имя Анна.В 1914 году началась Первая мировая война. Макара Степановича в армию не мобилизовали, т.к. он был железнодорожником. Вследствие поражений русской армии в 1914-15 годах, в 1916 году немцы подошли к Риге. Как видите, в той войне русские армии воевали не так уж и плохо. Хотя и отступали, но медленно, планомерно. Немцы подошли к Риге только через два года войны.

      В целях парализовать экономическую жизнь на оккупированных немцами территориях, заблаговременно началась организованная эвакуация в тыл страны специалистов, в том числе железнодорожников. Так в 1916 году отец с семьёй (всего 5 человек) был из Риги эвакуирован на станцию Тощица, где получил место стрелочника. Так как семье жить было негде, отец привёз семью к своему отцу в дер. Поганцы Паричского уезда. Это недалеко от железнодорожной станции Щацилки, которая существует и сейчас. Станция Тощица от станции Щацилки находится на расстоянии 80-100 км. Так что отец с семьёй приехал фактически на свою родину, откуда уже ни в какие «заграницы» не уезжал.

      С получением и оборудованием «квартиры» отец семью привёз опять в Тощицу. Что из себя представляла полученная «квартира»? Это 18-тонный товарный вагон (самый малый по размеру из всех существовавших тогда вагонов), снятый с колёс и поставленный на подготовленный заранее фундамент. А так как «вагонка» (доски) вагона тепло не держат, то вокруг вагона делали каркас, а пространство между вагоном и каркасом засыпали шлаком. Несколько «утеплённых» таким образом вагонов для беженцев поставили напротив вокзала за путями. В вагоне стояла «буржуйка», в маленькие окна вставили стёкла, чтобы днём был хотя бы какой-то свет. В закрытых дверях вагона делали открывающиеся нормально небольшие двери. У дверей — ступеньки, чтобы можно было нормально выходить (а не выпрыгивать) из вагона, и нормально заходить (а не залезать). На все «квартиры» сделали одну «кухню» в виде сарайчика и слепили 2-3 плиты для приготовления пищи. «Удобства», естественно, в туалете «типа сортир», как говорил артист Папанов, с «вентиляцией» снизу. И так, как рассказывали родители, жили в этом «раю» три или четыре года. Дети болели, за водой ходить далеко, «ванну» принять невозможно, электричества нет. Летом ещё терпимо, а зимой — невыносимо.

      В период этих мытарств в 1917 году в Петрограде, а затем и по всей России, произошла Февральская революция. Царя «Николашку» с престола скинули. После нескольких перестановок главой правительства стал Керенский Александр Фёдорович. Но положение его было шаткое: к власти рвались большевики. Для поддержания своей власти Керенский вызывает с фронта войска и главнокомандующего генерала Корнилова Лавра Георгиевича. В начале сентября 1917 года железная дорога с юга на Петроград была забита эшелонами с корниловцами. По рассказам Макара Степановича войска Корнилова были хорошо одеты, в красивую форму, подтянуты, дисциплинированы — загляденье. Это вызывало к ним симпатию и моральную поддержку населения. Народ в то время не разбирался, кто для него «хороший», а кто «плохой». Потом жизнь расставила всё по своим местам. «Хорошие» оказались плохими, а «плохие» — хорошими. Отец любил прогуливаться со своими сыновьями. Ване было 5 лет, Васе 3 года, Володе около 2-х лет. Проходя мимо эшелонов с солдатами-корниловцами и видя, как они проходят строем, папино «войско» тоже строилось в колонну по одному и старалось шагать, подражая солдатам. Солдаты и местные жители, видя эту маршировку детишек, весело смялись, а солдаты угощали маленьких старших братьев Алексея, чем могли, чаще всего сахаром и сухарями. Отец умилялся своим «войском» и с гордостью громко говорил: «Это мои корниловцы!» Эти слова отца в 1937 году (через 20 лет) вспомнили соответствующие должностные лица. Но об этом ниже.

      Однажды случилось происшествие. Во время дежурства Макара Степановича произошло крушение товарного поезда. Несколько вагонов и платформ сошли с рельсов, некоторые опрокинулись. А кто виноват в этом? Даже в пословицу вошло, что всегда виноват стрелочник. Если кого-нибудь в чём-то обвиняли, даже не в связи с железной дорогой, даже по мелочам, в шутку — обвиняемый отвечал: «Я кто вам, стрелочник?» Вот отца и обвинили в этом крушении, сняли с работы, дело передали в суд (кто-то должен отвечать за крушение, понести хотя бы частичную материальную ответственность). Дело было в начале 20-х годов прошлого столетия, в стране разруха, а произвола, ещё по традиции дореволюционной власти, не было. Всё решал суд. Снятому с работы денег не платят. А у отца семья большая: 5 ртов, кормить надо ежедневно, да и не один раз в день.

      Недалеко от будки стрелочников, в которой дежурил и Макар Степанович, находился смолокуренный завод, на котором из смолистых сосновых пней, разделанных до определённого размера, путём сухой перегонки получали скипидар, дёготь, а в огромной реторте (если выражаться химическими терминами), а попросту — в железном, обмурованном котле объёмом 20 м оставался чудесный, звенящий как сталь высококалорийный древесный уголь. Владел заводом частный предприниматель Эвенчик. С введением в СССР НЭПа (новой экономической политики) его называли нэпманом. Управляющим (тогда называли «приказчик») был соплеменник Эвенчика — Донской Хаим. У Эвенчика на Быховщине было несколько смолокуренных заводов: по рассказам отца — в дер. Гамарня, Езва и др. С ликвидацией НЭПа эти мелкие заводики перешли в подчинение местных властей. В Тощице на месте смолокуренного завода когда-то стоял лесопильный завод. С постройкой железной дороги в 1902 году его перенесли поближе к погрузочной площадке и к пакгаузу. А смолзавод был в лесу по дороге на Красный Берег.Так вот, сразу же после увольнения с железной дороги отец устроился на смолзавод «гонщиком». Ничего сложного в этой профессии не было: подбрасывать дрова в печь и следить, чтобы равномерно бежала из змеевика, охлаждаемого водой, струйка скипидара. После «отгона» скипидара (отсюда и название профессии «гонщик») начинал идти дёготь, но не вверх, как скипидар в виде пара, а стекал вниз в большую бочку. Когда прекращал течь дёготь, топку печи прекращали, котёл двое суток остывал, затем открывали нижний боковой и верхний люки, начинали выгружать уголь.

      Макару Степановичу новая работа понравилась. Главное, работа спокойная, под колёса поезда не попадёшь, крушения не сделаешь. В это время его вызвали на суд в Быхов. Суд разобрался, что отец не виноват: дежурный дал команду перевести не ту, что надо, стрелку, что и сделал отец. Вагоны сошли с рельсов. Раньше стрелки переводились вручную и замыкались на замок, чтобы кто-нибудь умышленно не устроил крушение. Суд постановил восстановить Макара Степановича на прежней должности и оплатить вынужденный прогул. Но отец на железную дорогу уже не вернулся. Но льготами для железнодорожника он продолжал пользоваться, т.к. проработал на железной дороге более 10 лет: с 1911 по 1922 годы включительно. В те времена был закон, по которому человек, проработавший на железной дороге 10 лет, мог до конца дней своих (и его семья) пользоваться железнодорожной больницей и другими видами медицинского обслуживания. Поэтому сын Алексей, несмотря на то, что семья проживала в Тощице, в 1927 году родился в г. Рогачёве в железнодорожной больнице. А заболевших членов семьи обслуживали выездные железнодорожные врачи. Алексей Макарович вспоминает: «Помню, когда заболевал я, мама или отец, ещё до ВОВ, мы ездили лечиться в Рогачёв в железнодорожную амбулаторию. Помню ещё, что перед войной сначала отец, а потом и я заболели воспалением почек и лежали в Рогачёве в железнодорожной больнице».

      В связи с тем, что национальная валюта в начале 20-х годов прошлого столетия была слабой и инфляция была высокой (твёрдой червонец установили только к концу 1924 года), единицей при расчётах считался 1 пуд хлеба. Рабочим, в том числе и на смолзаводе, нарастающим итогом, начисляли заработанные пуды. Когда рабочему нужны были деньги, ему их выдавали, но при этом, списывали определённое количество числящихся за рабочим пудов хлеба по его стоимости «на день получки». Что-то подобное было и после распада СССР, когда при высокой инфляции с рабочими расплачивались изделиями, производимыми на данном предприятии.

      Рядом со смолзаводом, через улицу в 5-6 метров, стоял сравнительно большой дом (две четырёхстенных части по торцам, соединявшихся между собой двумя стенками — итого дом имел 10 стен), оставшийся ещё от лесопильного завода.       Дом этот стоит до сих пор. В одной четырёхстенной части дома была контора лесопилки, а в двух других частях, как рассказывали старожилы, было общежитие для временных рабочих. С переносом лесопилки поближе к станции, дом этот Эвенчику был не нужен. Он предложил Макару Степановичу Драгуну и другому рабочему, Козину, семье которого, также, жить было негде, выкупить дом по частям. Козина Бронислава (отец семьи) в 1937 году репрессировали, и он ушёл навечно (или расстреляли, или умер от тяжёлых условий лагерей), а среднего сына Казика расстреляли немцы. Макар Степанович купил ту треть дома (4 стены), где была контора и заплатил за неё 40 условных пудов хлеба (Эвенчик просто списал со счёта отца, что он должен отцу на 40 пудов меньше). Козин купил остальные две третьих дома (6 стен) и заплатил 60 условных пудов хлеба.

      Общий дом семей Драгунов и Козиных. На части дома, принадлежавшей Драгунам, крыша новая. На части Козиных – прогнившая.Перекрывать уже некому – хозяин – «враг народа».

Приведя свою часть дома в порядок, семья Макара Степановича переехала из товарного вагона в «свой дом». Отец получил ещё одну выгоду, перейдя работать на смолзавод: стоило перейти улицу в 5-6 метров, и он на работе или наоборот — 2 минуты, и он уже дома. Козин Бронислав тоже работал на смолзаводе и имел такие же преимущества от соотношения расположения работы и дома.

      Годы шли незаметно. Дети тоже выросли незаметно. В 1922 году Ване уже было 10 лет, Васе 8, Володе — официально 6 лет, а реально — около 7. Надо детей отдавать в школу, а в Тощице школы нет. Стали искать выход. Нашлись на станции грамотные люди и в те времена. Организовали за плату домашнее обучение и подготовили тощицких ребят, в том числе и старших братьев Алексея Макаровича, за три или четыре класса. Все трое учились вместе. Дальше родители решили учить детей в Рогачёве. Первого отправили Ваню. Его приняли в школу-семилетку при Рогачёвском педтехникуме. Окончил он её в 1930 году — в 18 лет. Через год поехали поступать в Рогачёвскую школу Вася и Володя. Их приняли обоих вместе в школу №2. Окончили они её тоже в 1930 году: Вася в 16 лет, Володя — официально в 14 лет, фактически — в 15. Можете представить, что значит одновременно учить трёх подростков в другом городе: нет контроля родителей, надо снимать жильё, обеспечить питанием, иметь, хотя бы небольшие карманные деньги, покупать учебники, тетради, письменные принадлежности и т.д. А что значит одеть, обуть ребят в двадцатые годы в период разрухи и первых лет первой пятилетки. И всё это ложилось на плечи простого рабочего — отца. Но настолько у родителей было сильно стремление дать детям образование, что они готовы были идти на любые материальные расходы. Билеты на пассажирский поезд, в целях экономии, уже не покупали. Добирались до Рогачёва и обратно на подножках вагонов товарных поездов, подвергаясь опасности попасть под колёса, что не раз было на пороге реальности. Товарные поезда ходили в те времена медленно, на станции притормаживали. Вот ребята на ходу заскакивали на подножку тормозной площадки и на ходу же спрыгивали. Питание было, в основном, «мешочное». Наберут ребята из дому в мешки на неделю сала, масла, творогу, хлеба и других продуктов и т.д. Вот так и питались. И неплохо. Отец отвезёт в Рогачёв картошки, овощей на пару месяцев. Ребята на квартире в Рогачёве сами и готовили. Отец с матерью были люди трудолюбивые, к тому же ещё молодые, в силе. Держали двух коров, свиней (за год откармливали пару 10-пудовых кабанчиков), сажали картошку, сеяли рожь, содержали огород, подрабатывали на стороне, помимо основной работы на смолзаводе. А в Тощице работы было много. Станция тогда была боевая: грузили в города дрова, продукцию лесопильного завода, смолзавода, сельхозпродукцию, лес-кругляк (брёвна) на стройку, стойки в шахты. Трудись и зарабатывай! Вот родители и «вкалывали», жили хорошо, власть не препятствовала, учили детей. Отец рассказывал, когда ввели НЭП, через два-три года наступило изобилие сельхозпродуктов, всего было в достатке и дёшево. Потом начали крестьян «загонять» в колхозы — наступил голодомор, особенно на Украине. От людоедства Белоруссию удержала «бульба».

      В 1925 году в семье родилась девочка Мария (Маня). Но Господь её быстро забрал к себе, она умерла в трёхмесячном возрасте и похоронена на тощицком кладбище, там, где похоронен отец. 15 января 1927 года родился Алексей Макарович.

Смолокуренные заводы Эвенчика, в том числе и тощицкий, с ликвидацией НЭПа в 1927-1928 годах перешли в подчинение местных властей. Эвенчик уехал то ли в Ленинград, то ли в Москву. Приказчик Хаим Донской уехал в Рогачёв и жил в собственном доме на Циммермановской (главной) улице. Надо отметить, что в Белоруссии евреи и местное население жили дружно.

      С переходом смолзавода в собственность государства, его заведующим (по-белорусски — «загадчиком») стал наш отец. Таким образом он вошёл в тощицкую «элиту», в которую входили, кроме отца, директор лесопильного завода, маслозавода, начальник станции, заведующий сельпо, завмаг, председатель колхоза «Красный партизан», железнодорожный мастер, председатель сельсовета, участковый милиционер, начальник почты, начальник тощицкого лесничества и др., всех уже не помню. Отца тоже называли «директором», хотя он трудился вместе с рабочими, что видно на одной из фотографий, где отец сфотографировался после выгрузки из котла древесного угля и похож на шахтёра, поднявшегося из забоя.

      О повседневной жизни в Тощице Алексей Макарович рассказывает:

Вспоминаю, как на 1 мая, после чего-то, похожего на демонстрацию (с красными флагами, песнями «Смело, товарищи, в ногу…», «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»), «элита» организованной группой двигалась на облюбованную поляну, жёны забегали домой, прихватывали корзины с выпивкой, закусками, простыни, полотенца, скатерти, графины с водой и присоединялись к мужской группе. Начиналось празднование Международного дня солидарности трудящихся, которое заканчивалось с наступлением ночи, или пока не разгонял затяжной дождь, или же двое недовыпивших под руки вели домой «перебравшего». Машин тогда у местного начальства не было, и располагались на маёвки недалеко от домов — кругом лес. Мы, тогда ещё дети — это было в начале 30-х годов прошлого столетия, были вместе с родителями и угощались с общего стола.

      Со второй половины 30-х годов демонстраций уже не устраивали, революционных песен не пели, так как их содержание можно уже было обратить и на действия советской власти. А маёвки уже устраивались в узком кругу проверенных друзей на квартирах. Но и это не помогало. Кто-то из «проверенных» друзей доносил куда надо (вернее, куда не надо было доносить) и, сболтнувший лишнее, человек «куда-то» исчезал. Где-то в начале 30-х годов в « элитной» группе появилась и директор школы Тарасова с мужем Глушаковым. А вот, когда на ст. Тощица появилась НСШ (неполная средняя школа) — не знаю и не помню. В школу я пошёл в 1934 году семи лет от роду. Могу рассказать только, что школа размещалась в трёх зданиях. Одно здание было специально построено для школы и находилось недалеко от железнодорожного переезда, который был с южной стороны вокзала (направление на Рогачёв). В этом здании размещались 1, 2 и 3 классы. Второе здание — это длинный дом жителя Тощицы Зоричева, которого раскулачили и, кажется, сослали в Сибирь. В этом здании размещалось четыре класса, была главная учительская и библиотека (учительская ещё была в здании для трёх младших классов). Школу так и называли: «Зоричева школа». Третье здание школы было южнее «Зоричевой школы» метров не более 100. Это здание — дом бывшей жительницы Тощицы еврейки Марьяси (Марии). Школу так и называли: «Марьясина школа». В этом здании размещалось три класса. Итого было помещений для десяти классов. Марьяся содержала маслобойку для производства масла из семян льна и конопли. Когда всех согнали в колхозы, семян не стало, вместо масла стали выдавливать соки, но уже из колхозников. Марьясю, как нэпманшу, стали притеснять, из неё тоже стали выдавливать соки — она всё бросила и куда-то уехала. Масла льняного и конопляного в округе уже не стало. Директор школы Тарасова (кажется, Евгения, отчества не помню) преподавала историю и конституцию СССР. Являлась секретарём тощицкой партячейки, в которой было человек пять. В 1937 или 1938 году мужа Тарасовой, Глушакова, ночью «забрали», как врага народа. Как и все — назад он уже не вернулся. Зацепка: в царской армии служил фельдфебелем, по-современному — старшиной роты. Кстати, царской армии в России никогда не было. Была русская армия. А вот флот был императорским. После ареста мужа, Тарасова осталась на всех своих постах, в том числе и партийных. Но лицо её стало землистого цвета. С приходом немцев Тарасова ушла за Днепр, на свою родину, где её меньше знали.

Участь Глушакова, Козина, Зоричева и других тощицких жителей в 1937-38 годах могла постичь и нашего отца, и из-за пустяка. Однажды к нам зашла жена (русская) одного латыша, который тоже, как и мы, не стал возвращаться в Ригу, по фамилии Бартуль. К этому времени он уже ушёл к Богу, а его жена, как знакомая рижанка, часто заходила к нам. В доме у нас были ещё люди. Вот Бартулиха, без задней мысли говорит: «А помнишь, Макар Степанович, как ты в 1917 году своих маленьких сыновей назвал — «это мои корниловцы». Все засмеялись. Отец отвечает: «Да, теперь бы я их так не назвал, влетело бы».

      Через несколько дней оперуполномоченный НКВД из Быхова, который курировал Тощицу, зашёл к нам и, уединившись с отцом в комнате, завёл разговор о высказывании отца 20-летней давности. «Может быть, Вы и сейчас сожалеете, что поход Корнилова на Петроград потерпел крах?» — начал он и понёс всякую ахинею, характерную для НКВДистов, когда им нечего говорить, так как нет предмета разговора и нет никакого преступления. Отец как-то отнекивался и просил не придавать этому давнему разговору серьёзного значения. Через некоторое время я заглянул в комнату «допроса» и вижу: на столе стоит пол-литра, гранёные стаканы, хлеб, сало, солёные огурцы и квашеная капуста. Спустя минут 40 выходит отец, что-то шепнул маме, та сразу открыла сундук, что стоял в спальне, и полезла рукой в угол сундука. Я сразу понял — берёт деньги, надо ещё купить поллитра: НКВДисты народ стойкий, одной поллитрой уполномоченного не свалишь. Поставив вторую поллитру на стол, мать на припечке стала жарить яичницу с салом («яешню», как говорят в Белоруссии). Всё закончилось тем, что отец запряг заводскую лошадь, уложил доблестного чекиста на телегу и отвёз к вечернему поезду на Быхов. Купив ему билет, попросив ещё двух знакомых ребят, усадили борца с контрреволюцией на нижнюю полку и отправили по назначению, попросив проводника как-нибудь высадить его в Быхове. Дело о неблагонадёжности «директора» смолзавода в 1917 году и его трёх сыновей, когда им было 5, 3 и около двух лет, было «залито» навсегда.

      Дела на смолзаводе под руководством отца шли неплохо, но с переменным успехом. Этим словам я придаю несколько оригинальный смысл. Когда какому-то районному начальнику, погоревшему на прежней работе или не справившемуся с ней, надо было подыскать место, на завод приезжала комиссия, находили «серьёзные» недостатки. Отца с работы снимали, оставляли простым рабочим. Приезжал новый «директор» и начинал рулить по-новому. Не проходило года — нового «снимали» с треском: или пил, или доводил дела «до ручки». Отец опять становился «загадчиком». Так было два или три раза. Однажды на отца, как когда-то на железной дороге, подали в суд. Комиссия, побродив по лесам, а это в радиусе 15-20 км вокруг Тощицы, установила, что заготовлено осмола и дров для завода значительно меньше, чем числится по учёту. Значит, денежки присвоили, а продукции нет. Присвоение загадчиком средств в крупных размерах! Я уже ходил в школу и этот случай хорошо помню. Отец поехал в Быхов на суд, но особо не переживал. Мы с мамой очень волновались. Остаться без отца — это перспектива не из приятных. Еле дождались вечернего поезда и отец прибыл домой. Дома рассказал, как шёл суд и почему его оправдали. Ревизоры рассказали, с указанием в ведомости, где и сколько они обнаружили кубометров дров и осмола. Подсчитали недостачу. А отец перечислил (тоже с ведомостью), где и сколько ещё есть дров и осмола — там, где ревизоры не бывали или бывали, но не нашли. Подвели баланс. Недостачи практически нет! Отец рассказывал, что судья ещё спросил: «А как организована охрана заготовленных на огромном лесном пространстве осмола и дров?» «Охраны нет и организовать её практически невозможно», — последовал ответ ревизоров. «Так зачем вы на Драгуна подали в суд? Даже если бы была недостача, то при отсутствии охраны, суд не имеет основания установить Драгуну срок или наложить штраф». На этом дело и закрыли.

      И всё же года за три или четыре до ВОВ отца «ушли» с «номенклатурной» должности. С какого-то глухого угла Быховского района прислали на «директорскую» должность для «кормления» многодетного еврея Драбкина Аарона, который привёз в Тощицу и разместил в доме, где когда-то жил Эвенчик, ораву из пятерых детей плюс самих двое.

Отец опять остался не у дел. Но не было бы счастья, так несчастье помогло. До колхозов смолзавод корчами (осмолом) снабжали крестьяне. Это был их побочный заработок, в дополнение к доходам от своего хозяйства. Крестьяне и другие люди выкапывали сосновые пни, простоявшие в земле лет пять и более, после того, как сосну спилили, чтобы сгнила наружная часть пня и его корней, не содержащая смолы. Разделанные до определённого размера корчи на лошадях, обычно зимой, доставляли на смолзавод, за что получали определённую сумму денег. С организацией колхозов крестьян-колхозников уже не отпускали на побочные заработки (крепостное право XX века). Работали в колхозе за трудодни-палочки. И лошадей уже не было в личной собственности колхозников. Даже если накопаешь пней-корчей, то на собственном горбу их на завод из леса за несколько километров не доставишь. Выход из положения нашли. Создали бригаду по заготовке осмола, которую возглавил наш отец. Ему и карты в руки: никто лучше его не знал качество заготавливаемого сырья, какой пень даст больше готовой продукции (скипидара, дёгтя), а какой будет балластом и, кроме угля, из него ничего не получишь. Но извлекала бригада пни из земли уже не лопатами и вагами, а взрывчаткой-аммонитом. Это жёлтый такой порошок, слабее тротила, специально для взрывных работ в народном хозяйстве. Под пень бурили шурф, закладывали туда в пакете долю аммонита (в зависимости от размера пня, давности спиливания сосны, твёрдости грунта), вставляли детонатор с бикфордовым шнуром, поджигали его и убегали подальше.

Взрыв выталкивал пень на поверхность, его разделывали до нужных размеров и складывали в штабель, а зимой на санях доставляли на завод. Все расчёты, в зависимости от указанных выше факторов, прикидывались на глазок. Могло быть две ошибки при расчётах: заложили много аммонита — пень поднимается выше леса, только и смотри, чтобы не упал на голову — убьёт; заложили мало аммонита — взрыв выбросит из-под пня и вокруг него землю, а сам останется прочно сидеть в земле. Вот тут-то начинаются проблемы и муки: заложить второй заряд некуда — нет земли, а главный стержень глубоко сидит в земле и прочно держит весь пень. Начинают применять ваги (рычаги) и опоры для них. Пень «выдёргивают» из грунта вагами, имея точки опоры.

      Отец настолько наловчился, настолько точно интуитивно чувствовал влияние всех факторов, что практически никогда не ошибался в величине требуемого заряда: пень выворачивало из земли — приступай к его обработке. Такая точность повышала безопасность работ, уменьшала трудоёмкость извлечения пня, приводила к экономии взрывчатки, а за экономию платили. Кроме того, взрывные работы сами по себе опасны. Оклад у отца по тем временам был высоким и в итоге (с учётом экономии взрывчатки) получал он больше «директора» Аарона.

Всю эту технологию заготовки осмола взрывчаткой я хорошо усвоил, т.к. летом во время каникул уезжал с отцом в лес и жил там с ним, помогая ему, работая вместе со всей бригадой взрывников. Процесс заготовки корчей взрывчаткой назывался взрывкой, рабочие назывались взрывниками. «На взрывке» Макар Степанович проработал до начала Великой Отечественной войны.